Сьогодні, 15 квітня 2016 року, народився кінорежисер Роман Балаян.

Народився ювілейний 75-й раз.

Зберігши себе і своє право жити так, як дихається, як відчувається...

Дивовижно талановита, дивовижно добра і мудра людина!

Романе, ще многих і преблагих літ попереду.

Нехай хранить Вас Господь, нехай чатують ангели.

Натхнення і сил на нові фільми! На життя, яке – чим і надихають Ваші фільми – усе ж прекрасне!

Сергій Тримбач, голова НСКУ

***

Подаємо фрагмент статті Сергія Тримбача, опублікованої в журналі «Кинофорум» (2004).

Он поэт, Роман Балаян...

[...] Заслуга шестидесятников состояла в том, что они усомнились: так ли уж четко оконтурен мир? Так ли здорово замуровываться в себе, как в крепости, и оттуда общаться с остальным миром языком ультиматума. Они заглянули внутрь себя, и вздох разочарования пронесся над миром: ох, ни фига себе!

Оказалось, к примеру, что свобода мужика сильно ограничена желанием соответствовать женским прихотям и командам. Да и ведь так удобнее жить – бабы стервы, конечно, но все устроят и обустроят, поведут в даль светлую. Мы клоуны в цирке, которым не Карабас Барабас руководит, а цельная и в чем-то сплоченная женская мафия. Феллини об этом цирке и рассказывал нам неоднократно, восхищаясь и в чем-то негодуя: ну что же мы, суки, не можем освободиться? Да вот, не хочется, и так хорошо. В «Полетах…» Балаян, в сущности, поведал о том же: магия и власть женщин беспредельна. Он уверенно вычертил на экране феллиниевские фигуры высшего пилотажа. Стремление вернуться обратно, в слабо оформленный эфир детства и отрочества – чтобы оттуда попытаться взлететь заново, с исходной точки. Желание найти какую-нибудь нишу, где все естественно, натурально, где не надо лгать и изображать себя тем, кем ты не являешься на самом деле. Детский инстинкт игры, которая, в сущности, – лучший способ быть интересным миру и в то же время дымить и динамить, пряча свой страх быть, а не существовать [...].

Его Макаров не случайно был противопоставлен Режиссеру, роль которого играл Никита Михалков. Что-то мастроянничевское проблескивало и в нем – достаточно вспомнить, как хлопотали вокруг него женщины, как, словно ребенку, меняли кепку на шапочку: не дай Бог, простынет еще… Но все же это герой, который что-то такое знает в этой жизни, у него есть точка, с которой он просматривает действительность, управляет ею. Точнее, если вспомнить теплую шапочку, думает, что управляет. Эдакий симбиоз былой «гениальности» (в 20-30-е все были «гениями») и шестидесятнической наивности. Быть может, теперь сам Балаян чувствует себя именно таким?

В программе, ему посвященной (канал «Культура»), Балаян говорит о том, что ему единственному из круга Сергея Параджанова удалось избежать влияния мэтра. Ой ли? И в «Бирюке», и в «Полетах» изображен метафизический мир персонажа. Который выпадает – как Иван в новелле «Одиночество» («Тени забытых предков») – из реальности. В нем зашевелился особый, самостный мир, и его никак не согласовать с миром окружающим, грубым и плотским, в котором столько властных женщин, требующих исполнять законы и правила. И потому ему хочется к маме. Ему хочется в утробу, во что-то мягкое, женское.

Всякий мужчина чувствует – в нем недостает природы, естества, а потому скорее припасть к лону… И отсюда сюр начала картины, отсюда невозможность покинуть себя, сформулировать внятное послание миру. В том и состояла честность авторского взгляда. Человек живет на пограничьи сна и яви – одновременно во сне и наяву. То есть на меже. Он, как разведчик – ходит в тыл врага и обратно. Враг – он там, внутри. И потому восприятие мира как реальности столь зыбко и неопределенно. Тебя эта реальность частенько вызывает на поединок, войну, дуэль. Но дуэль всамделишная или нет? Было или не было? Как в «Поцелуе», в «Храни меня, мой талисман». Тогда, в 70-80-е в ходу была фраза из горьковского «Клима Самгина»: «А был ли мальчик?»

И был ли он в «Ночи светлой»? Был, и его услышал Алексей, вслушиваясь в прозаический футбольный репортаж. Слепоглухонемой мальчик. В чем права Лемешева – у шестидесятников и вправду это стремление что-то не только прочитать, но и написать на «чистой доске». «Чистая доска» – именно так называлась заявка на сценарий, которую некогда написал Иван Миколайчук. Там женщина долгие годы жила в сумасшедшем доме, утеряв память и не понимая языка, на котором говорят окружающие. Способ вернуться к себе один, и он почти сюрреален: чтобы кто-то включил автоматику сознания и речи [...].

Когда-то, еще в начале пути, Балаян хотел сделать фильм о Тарасе Шевченко. О том, как тот, находясь в солдатской ссылке, испытал блаженство свободы – его включили в географическую экспедицию на Арале. Вот это зыбкое состояние свободы-несвободы. Ты уж вроде пробился к себе самому, и вдруг снова чувствуешь, что срываешься в тартарары. И от этой тоски хочется убежать… Только куда? Куда хочется попасть шестидесятнику Балаяну?
А куда всем шестидесятникам – в шестидесятые. Только века девятнадцатого, не жуткого двадцатого. «Ночь светла», собственно, и рисует тот мир – наполненный светом, нежностью прикосновений, наивной верой в то, что ты можешь хоть чуточку, а все же усовершенствовать мир – не углубляясь в себя, а даже в чем-то отдаляясь. Свят, кто верует. И здесь уж нет никакой психологии. Суровые критики в общем-то правы – психологической, бытовой достоверности нет; как говорил один из персонажей «Поцелуя» про Пушкина: ну какой же он психолог, он великий поэт, больше ничего. И потому хромает драматургия, и потому побеждает стремление погружать все действо в эдакую импрессионистскую реальность. В которой подробности не важны.

Он поэт, Балаян, больше ничего. Не случайно в юные лета грелся в параджановской шинели. И хоть из нее вырос, а чувственная доминанта осталась. Мы судим по уму, а режиссер не видит разумных оснований жить рационально. Получается тавтология, но уж таков мир, в который – так хочет режиссер – нам нужно поверить.

Сергій Тримбач, «Кинофорум», 2004, №2